оказалась под израильским контролем, ее жители массово бежали, оставив пустые дома.

Правительство заселило туда евреев-беженцев из разоренного еврейского квартала Старого Города и новоприбывших репатриантов из Курдистана. Но те не смогли долго существовать в арабской деревне, абсолютно не приспособленной для жилья – в Лифте не было электричества, водопровода и канализации, а многолетние отложения мусора испускали такое зловоние, что вскоре последний житель эвакуировался оттуда в другие городские кварталы. Так и осталась Лифта деревней-призраком на склоне холма у въезда в Столицу.

Местечко оказалось неудачливым. Там селились бомжи, наркоманы, просто странные сумасшедшие люди, отбросы общества. В середине 90-ых годов прошлого века полуразрушенные дома облюбовала неформальная тусовка русскоязычной молодежи. Кто-то просто тусовался, кто-то баловался наркотиками. Кто вышел из Лифты с новыми впечатлениями, а кто навсегда остался в ней, погибнув от передозировки. И лишь полноводный источник продолжал журчать, впадая в большой бассейн, ледяная вода которого манила молодых иерусалимцев в жаркие дни. А еще бассейн облюбовали молодые религиозные ребята, окунаясь в него как в микву.

В 2004 году у мэрии Иерусалима были планы построить в Лифте микрорайон. Они так и остались на бумаге.

Сегодня в полуразрушенной деревне, дома которой превратились в каменоломни, берлоги для бомжей и тренировочную базу для солдат (там проводятся учения) открыта маленькая йешива (в ней 15 учеников) и все чаще приходят сюда экскурсии любителей природы на своем пути по руслу ручья Сорек.

Иерусалимские сказки и легенды

Все события и имена в этих рассказах – плод авторского вымысла.

Чудо (рассказ одного гида)

«Знаете, каждому Господь дает хоть раз в жизни увидеть чудо», – сказал маленький худой мужчина, похожий на мальчишку, иерусалимский экскурсовод, которому уже порядком надоело водить безразличных усталых туристов по извилистым переулкам израильской столицы. При этом он показал группе столпившихся вокруг него туристов на желтый прямоугольник Храмовой Горы. «Вот в этом месте когда-то Господь Бог творил чудеса для всего народа!»

Были последние дни августа, когда солнце все еще жжет по-летнему, кубово-синее небо над Градом Божьим уходит куда-то вверх и вдаль, и в расширенной до предела чаше пространства лежит на холмах огромный горячий Город, белый, с зелеными пятнами садов, с курчавыми головами финиковых пальм, качающимися над белесым маревом дрожащего раскаленного воздуха. Смотровая площадка, на которой стояли туристы, выбитая в склоне Масличной горы, не вмещала всю группу. Две женщины уселись поодаль, устало опустив руки между колен, крупный, атлетического вида мужчина в шортах и с огромным золотым крестом торговался с арабским мальчонкой за пачку дурно напечатанных открыток, странноватая молодая девица с выгоревшими волосами, с длинными, покрасневшими от неумеренного загара, ногами, в бейсболке с надписью «Шалом» пыталась выдавить последние капли воды из почти пересохшего питьевого фонтанчика. Жара томила российских туристов. Большинству из них уже наскучил этот необычный Город, пропитанный запахами елея и фруктов, кислым потом базарных торговцев, терпкой и вонючей ослиной мочой, пряной вонью мусорных куч у арабских лачуг, Город, чья многоголосая шумная песня заползала в уши и закрывала их, словно ватой. Надоели постные и похотливые лица монахов в Храме Гроба, угрюмые гурские хасиды в меховых шляпах, цепкие взгляды туземных мужчин, евреев, арабов, армян, коптов, звонкая приставучая болтовня мальчишек в узких рыночных переулках, где мостовая стала липкой от многовековой грязи. Туристам хотелось скорее в гостиницу, где в звенящей скуке кондиционированного холодного воздуха вскипали в бокалах пенные шапочки пива, хлопали пробки охлажденного шампанского, услужливые мальчики приносили пахлаву и апельсины, где в пенных бассейнах-джакузи проходила боль в ногах, а по ночам в саду пели соловьи.

Один из туристов стал возражать гиду, скупо цедя слова сквозь прокуренные гниловатые зубы:

«Это в древности, знаете ли, многие явления принимались безграмотными евреями как чудо! И вода, которую Моисей, так сказать, посохом заставил течь из горного склона, и манна небесная, знаете ли!». Тонкие губы кривились в усмешке, с высоты двухметрового почти роста смотрел российский турист на маленького еврея, с высоты превосходства технически подкованного российского инженера над местечковым мечтателем.

Неожиданно от каменной стены отделился худой бородатый мужчина, в песочного цвета шортах и такой же майке, и подошел к группе. На вид ему было лет 40, грустные глаза его слезились от яркого солнца, голос его был глух и низок.

«Почтенные дамы и господа русские туристы», – сказал он, и все повернули к нему головы, – «я расскажу Вам кое-что, а Вы можете верить мне, или не верить! Сегодня ночью сон мне был, что умею я творить одно, очень маленькое чудо. От Г-спода это умение мое!»

Туристы недоуменно переглянулись. В стране святых и юродивых, раздираемой полувековой войной, в стране, где каждый житель хранит в себе древнюю застоявшуюся тысячелетиями кровь странников и искателей утраченного Бога, в этой стране можно услышать что угодно. У них в России святость была уделом избранных, здесь же каждый нищий корчит из себя пророка.

«Оно очень маленькое, это чудо», – продолжал незнакомец. Его руки двигались в такт словам, а лицо жило собственной жизнью, было что-то зловещее в этом бесконечном движении, в мимике, которой было столько же лет, сколько древним камням кладбища внизу на склоне горы.

«Смотрите!!» – он неожиданно вскинул руки над головой и направил их туда, где на покрытой камнем площади Храмовой Горы сапфирово поблескивала изразцами мечеть Купола над скалой, – «вот мечеть на месте Соломонова Храма, а вот и Храм Соломонов, вот Он, вот творение Божие, сокрытое доныне, и открытое сейчас!».

Марево горячего воздуха над Храмовой Горой задрожало, переливаясь всеми цветами и оттенками желтизны – от куминовой, желтково-пронзительной, до мертвенно-бледной соломенной желтизны. На месте приземистой мечети, золотой купол которой минуту назад отражал нестерпимый солнечный блеск, поднималось высокое здание, с медными зубцами на крыше, белая громада, закрывшая собой кварталы Старого города. И бассейн медный стоял у ворот, и жертвенник с четырьмя рогами по бокам, обагренный кровью жертвенных животных, был явственно виден. И звуки труб на галерее для трубачей возвестили о полуденной молитве.

Туристы прижались друг к другу, пытаясь спрятаться от охватившего их пронзительного, тонкого ужаса. Они воочию видели, как простер над ними ладони Невидимый Древний Бог Иудеев, как темными потоками побежали прочь от Храмовой Горы арабы, как затих Город в предчувствии. То неведомое, что приходит темными ночами и жаркими днями, чему нет названия, чего боятся дети и от чего дрожат взрослые – было везде.

Незнакомец удовлетворенно посмотрел на молчащую в ужасе аудиторию, медленно опустил руки. Храм Соломона растаял в воздухе. Кто-то осторожно кашлянул, кто-то хмыкнул, истерически всплакнула женщина.

«А, скажите, это… это как Вы смогли… вот так?» – спросила старушка, испуганно стиснувшая руку своего седенького спутника?

Но вопрос повис в воздухе. Незнакомец исчез, словно снова слился с желто-коричневой известняковой стеной. И остался лишь огромный, белый Город, прихотливо раскинувшийся на склонах гор, Город пророков, мечтателей, поэтов и художников, Город, в котором чудо так же обыденно, как утренняя газета…

Камушек

Он любил лежать поутру под одеялом, когда солнце щекочет нос и гладит, и дразнит закрытые веки, заставляя их открыться. Тогда он зарывался поглубже в недра узкой кровати и видел, как среди Иудейских гор неожиданно разливается море, глубокого сине-зеленого цвета, с барашками волн, криком чаек и скрипом снастей. Хлопают паруса на ветру, звонко поет дудка боцмана. Белоснежные паруса проносятся мимо узких окон закованных в камень домов-крепостей, пахнет рыбой и древностями, найденными на дне морском. А потом солнце будило его и под одеялом, трещал немилосердно будильник, купленный в лавке на улице Короля Георга, надо было идти учиться.

Иногда духота лекционных залов, открытые рты полусонных товарищей по учению, монотонный голос лектора и сухая пыльная вонь старого